Поезд ехал за город, тихо и равномерно, бесшумно, бесконечно. Он сидел, положив ноги на соседнее кресло, и приложив теплую щеку к окну. По грязному стеклу поезда шелестели усталые ресницы. Рядом лежал тяжелый на вид спортивный рюкзачок.
А перед этим был вокзал – большой, оживленный, многонациональный. Он давно привык здесь слышать русский, английский. Привык смотреть на людей, как в странном, документальном и нелепо скучном кино.
читать дальшеВот между двумя его затяжками на Раухен платц подошла девушка – носик вздернут, взгляд то на часы, на дорогу, в толпу безликих лиц. Потом, словно лучик после весеннего ливня, улыбка на накрахмаленном лице, объятия, смех в чье-то любимое ушко.
Вот пара каких-то дредастых растаманов, небрежно озираясь по сторонам, раскуривают свежезабитый. У них бледные, равнодушные лица, будто древесные срезы, веки испещрены бледно-голубыми прожилками-венами. У них грязные куртки и рваные джинсы, повисшие на тощих задницах.
У поезда какой-то типа болтает по телефону. Весь такой деловой, при костюмчике и галстучке, чего-то доказывает своему оппоненту. Продаю-покупаю-меняю, забьем стрелку, обсудим детали. Сухие слова, от которых к горлу подступает тошнота.
В поезде тепло, можно отогреть продрогшие руки в перчатках без пальцев, можно спрятать их в карман, распахнуть шарф и прислонить щеку к стеклу. И еще можно греть стекло своим дыханием, а потом писать на нем закорючки. Или смотреть в окно. Поля, как с картинки, утренняя зелень, коровки. Не хватает только тех бобров с рекламы Милко, что их доят, как там говорится, с любовью. И небо синее-синее, и облачка бегут вдогонку за поездом.
А напротив сидит старушка, сидит и смотрит на странного парня, проколотого и с отсутствующим взглядом. Но смотрит как-то равнодушно – не с добром, но и не с ненавистью. Просто, наверно, в очередной раз прокручивает у себя на языке фразу про странную молодежь.
Напротив двое парней. Похожи на индийских волов со своими жвачками в болтающих ртах. Одеты по моде, по последней или нет, он не знает.
Вагон вначале был полон, но затем постепенно в нем исчезают люди. Сходят на остановках. Чем глубже за город, тем пустыннее.
Скоро он остается в вагоне один. Один. Наедине со стеклом, которое греет его щека, рекламой Милка за окном, и ногами, лежащими на соседнем сидении. Но вот и конечная. Об этом он знает благодаря металлическому голосу над головой. Подбирает свой рюкзак, взваливает на плечи, и выходит из грязно-алого поезда. Сворачивает прочь от мелкой деревушки с крошечной станцией на задворках. В лес,в лес не особо густой, но такой прохладный и сонный. Чем дальше в лес…Чем глубже за город…Закуривает. Пачка еще наполовину полна. Он усмехается и подкуривает.
Долго смотрит на свою черную зажигалку. Раньше на ней была прилеплена картинка с голой красоткой, но он ободрал ее, уже и не помнит когда. Хотя зажигалке всего 2 месяца. Докуривает. Над ним шумит лес. Непривычно безо всех этих людей-массовки.
Он снимает с плеч рюкзак, расстегивает его и достает канистру. Смеркается, вечерние, умирающие лучи с трудом проникают сквозь кроны деревьев. Он выливает на себя всю канистру, встряхивает мокрыми волосами. Мгновение стоит и смотрит вверх, на резные кружева вечерних деревьев. Непривычно безо всех этих людей-массовки. Непривычно без лицемерных улыбок, без пустых разговоров, без фальши. Он улыбается глупой, искренней улыбкой и чиркает зажигалкой…